Современная швейцарская новелла - Страница 77

Вдруг краем глаза я вижу темный комок, он несется в мою сторону и прыгает сзади на багажник. Я торможу, не без опаски оглядываюсь и вижу обезьяну, скорее всего шимпанзе, с лицом судьи, объявившего или готового вот-вот объявить приговор. Надо сказать, что, спасаясь в этих местах от скуки, я немного привык к разным неожиданностям и меня уже не удивляют странные, а порой и просто загадочные повадки здешних животных. Спускаясь как-то вечером к гроту, где обычно ужинаю, я чуть не споткнулся о филина с оранжевыми глазами, который, напоминая скульптуру Пьеро да Брузино, неподвижно сидел на тротуаре перед сквериком, где растут магнолии, хурма и кипарисы. Присев на корточки и наклонив по примеру филина голову набок, я заглянул ему в глаза и только хотел его погладить, как он возмущенно взмахнул крыльями и попытался клюнуть меня в затылок, за что я, возмутившись в свою очередь, сделал попытку его отпихнуть, но промахнулся: оскорбленный, но не уронивший собственного достоинства, филин взлетел на красную магнолию, а с нее перебрался на сосну — свое дневное убежище. Еще здесь есть одна птица — о ней говорит весь верхний квартал, — которая подает голос в одно и то же время, обычно около двенадцати ночи, причем никто, включая орнитолога (уполномоченного по дому в случае атомной войны), не только ее ни разу не видел, но даже до сих пор не догадался, что это за птица: на сову не похожа, на сплюшку тоже, хотя кто ее там разберет, да нет же, сплюшка исключается, горлинка это, честное слово, горлинка, спросите у синьоры Бенвенги, в ее саду часто воркуют голубки, какие еще голубки, нет, у нашей крик особенный — не короткий и не длинный, и начинает она с высокой ноты, а через пять секунд точно другой голос вступает, отличный от первого, поэтому многие думают, может переговариваются две птицы, самец и самочка: она спрашивает — он отвечает.

Но вернемся к обезьяне. Скорее удивленный, чем испуганный, я хотел столкнуть ее с багажника, но она, смешно сжавшись, посмотрела на меня с таким трогательным дружелюбием, что я медленно поехал дальше с необычным пассажиром. Вскоре, однако, обезьяна сама спрыгнула и исчезла за полукружьем стены, защищавшей от ветра стрелковый стенд времен Луна-парка и стрельбы по тарелочкам, стены, под которой обычно загорала Клеопатра с игривой косичкой над узкими плавками.

Я притормозил и, не слезая с велосипеда, поздоровался с той, о ком и военные, и штатские рассказывали чудеса еще в первые годы моей городской жизни; в конце концов, я давно собирался с ней поздороваться, не хотел, чтобы она считала меня одним из тех, кто, встретив ее на Вокзальном бульваре или на Пьяцца-делла-Фока, демонстративно отворачивается в другую сторону, как она прежде отворачивалась от меня — неизвестно, по какой причине. Я бы с удовольствием прислонил велосипед к дереву и присел возле нее на камень, но, хоть она и ответила на мое приветствие и даже добавила, что недавно потеряла мать, не решился, о чем, как вы догадываетесь, особенно и не жалею. Я поспешил сказать «до свидания, синьорина» (пришлось сделать над собой усилие, чтобы не смотреть на косичку, обезьяны и след простыл) и степенно покатил к более тенистой части дамбы, где растут вязы, тополя, акации и бузина. Как и следовало ожидать, обезьяна не преминула вернуться и, вспрыгнув снова на багажник, подняла руку, точно замахиваясь кнутом. По правде говоря, терпение мое лопнуло, у меня не было ни малейшей охоты шутки шутить — ни с обезьяной, ни с ее хозяином, спрятавшимся, скорее всего, где-нибудь поблизости и восторгавшимся из укрытия наглостью своей подопечной, поэтому, грозно прикрикнув на обезьяну, я заставил ее убраться. Ну, разве я не говорил, что хозяин где-нибудь поблизости? Вот он выходит с улыбкой из кустов и направляется мне навстречу — маленький, худенький, с бледной старческой кожей, в черных длинных трусах; я бы удивился, не встретив сегодня его, старожила нашего городка, с которым до сих пор мне ни разу не пришлось побеседовать (ничего не значащий обмен словами на улице, в галерее или чаще всего у газетного киоска на Коллегиальной площади не в счет: «Ну-ну, юноша», — говорит он мне обычно).

— Здравствуйте!

— Привет!

Я бросаю велосипед на лугу, и мы спускаемся к реке. Его сын — мой сослуживец — погиб тридцати лет от роду во славу отечества на давних осенних маневрах при переправе все через ту же реку Тичино, грозно вздувшуюся тогда от дождей; гроб потом покрыли флагом, красным с белым крестом, бригадный полковник произнес речь.

Старик мягко опустился на камень, вытянул ноги — сухие, без варикозных вен. Я тоже разделся.

Нежась на солнышке, мы в безмятежном молчании смотрели друг на друга, но каждый был занят скорее собой и старался утаить от другого свою опустошенность. Потом старик стал вспоминать времена, когда еще не было дамбы, люди с той стороны перегораживали реку большущими ящиками и ловили крупную («вот такую») рыбу. Ему хотелось о многом поведать, многим поделиться, в голове у него царила неразбериха — толчея, если можно так выразиться, из-за которой он перескакивал с мысли на мысль, как белка с ветки на ветку; провожая, к примеру, глазами реку, струившуюся к озеру в темпе аллегро модерато, он поднимался памятью вверх по течению — навстречу горам праха, чтобы сказать своим скрипучим голосом, как давно мы знакомы.

— Помните? Мы познакомились во время моего отпуска (со мной и сын был, помните?) у одного коренного швейцарца, родом он из Левента, а жил в Генуе, у него еще гостиница была в Комо. Или в Белладжо? А впрочем, какая разница, говорят, нет смысла напрягаться и вспоминать то, что потом само собой придет, и все-таки мне кажется, в Белладжо, да-да, совершенно точно, у меня до сих пор перед глазами большая фотография в коридоре и столовые приборы, на которых выгравировано название гостиницы. Как же она называлась? Ах ты господи, выскочило из головы, я ведь давно небо копчу — мне девяносто один, но жить пока не надоело, каждый новый день чему-то учит, вчера, представьте, слышал в мясной лавке, одна старушка говорила: «Еду в Лондон, хочу на дорогу съесть рагу». А вы знаете, мы с Монтемари до сих пор играем в шары! Вы знакомы с Монтемари? После того как он проиграл в финале всетичинского чемпионата из-за камешка, его все так и зовут «Камешек». Давно это было. Камешек задержал шар на какой-то миллиметр, но этого было достаточно, чтобы Монтемари проиграл. Долго потом не мог успокоиться.