Современная швейцарская новелла - Страница 79

Прыжок с десятиметровой высоты — дело нешуточное. Во сне, правда, он у меня всегда получается безукоризненно красиво, только приземляюсь я не в воду, а обычно на копну сена, гимнастический мат, свежую солому и удовлетворенно поглаживаю себя по животу, будто закусил в «Гордуно».

Я поворачиваюсь к старику, который все говорит и говорит, и, убедившись, что он меня видит, спрашиваю жестами о тех двоих, нырнут ли они до вечера. Он многозначительно крутит указательным пальцем около виска: психи, мол, буйнопомешанные, чуть не рассчитают — разобьются о скалы. Как бьются в Понтебролле, в Санта-Петронилла-ди-Бьяске, в Акапулько.

Редкий год обходится без несчастных случаев. Не выпуская из поля зрения ребят, я слежу одновременно и за неспящей красавицей: она беспрерывно крутится за кустами акации на своем камне, но не от волнения, просто старается подставить солнцу каждый участок своего тела. Я человек с выдержкой, я не буду, как некоторые, отстав в незнакомом месте от поезда, до прихода следующего метаться по вокзалу. А у нас по вокзалу разгуливают ангелы из Армии спасения, сжимая под мышкой судные трубы. Грустно все это, друзья. Но вот коренастый отпускает дерево, вытягивается в струнку и прыгает солдатиком. Почти сразу же он выныривает и несколькими гребками достигает валуна. Блондин ныряет следом вниз головой. В воду он входит гораздо лучше, меньше поднимает брызг, да и плывет красивее; глядя на изгиб его спины, проступающий из воды, я вспоминаю Дантовых дельфинов.

Боже мой, я совсем забыл, мне же надо было к зубному! Со мной это уже второй раз. Еще когда прятал часы в туфлю, помнил, а потом вылетело из головы. Ужасно неудобно. Зубной врач, конечно, рассердится и будет не так уж не прав, хотя, должен признать, обычно он очень любезен и разговаривает со мной исключительно про Шиллера и про политику. Завтра четверг, он едет на целый день в горную деревню ковыряться в менее изнеженных и ухоженных ртах. Прошлый раз, не зная его расписания, я пришел в четверг после обеда, позвонил деликатно, не трезвоня, но в доме оказалась только служанка родом из Валь-Каваллины, с которой мы поболтали на бергамасском диалекте. Ох уж эти зубы! Теперь их у меня столько, что на три рта хватит, скоро смогу петь канон «Братец Мартин» на четыре голоса, как персонаж Русселя. (Зубной говорил, мы с ней составим отличный дуэт.) Больше всего возни было с одним, как говорят дети, зубиком, а вернее, с дыркой, в которую врач вставил зуб (к сожалению, не на штифте, что было бы наилучшим решением, да только корень подкачал), прикрепив его чем-то вроде пластмассового салатного листика к десне и хитрыми крючками к соседним зубам. Самое смешное, что знакомый адвокат, один из крупнейших правительственных юристов, встретив меня как-то до или после работы (он любит длинные прогулки, во время которых, случается, спасает утопающих, бросившихся в реку с дурными намерениями; ему без малого шестьдесят, но он, не задумываясь, кидается в воду и вытаскивает их), сказал мне с восхищением, почти с завистью:

— Тебе известно, какие у тебя изумительные зубы? Ты же просто феномен! Мы с тобой почти ровесники, а в нашем возрасте белые зубы — большая редкость. Можешь мне поверить, тебе очень повезло.

Мне действительно повезло, потому что каждый раз, выйдя от зубного, лечившего последние годы мой жестокий кариес — «болезнь, причины которой еще недостаточно изучены», — самым эффективным, коренным, так сказать, методом, я бродил по городу и словно впервые, словно другими глазами видел все вокруг: поросшую лесом гору Пиццо-ди-Кларо, похожую на орла, не то складывающего, не то раскрывающего крылья; Моттоделла-Кроче в буйном осеннем пожаре, Пьяцца-дель-Соле, «чудом сохранившую свой облик во время градостроительного бума», старые особняки с чугунными оградами балконов, ажурными, как мадригалы… Ведь это прекрасно, если зубной врач починил тебе без наркоза разрушенный зуб, который ты уже считал потерянным, если почистил и привел в порядок весь твой запущенный рот и небрежно бросил на прощанье: «Еще немного, и мы закончим»; выйдя от него, ты чувствуешь себя почти счастливым, тебя не тревожит мысль о средней продолжительности жизни, ибо если ты не мотылек, который, едва родившись и покружив вокруг лампы, умирает, и не слон, способный преспокойно прожить сто лет (не говоря уж о попугаях и черепахах), значит, что-то среднее, да-да, мы с гусями где-то посередке… Остановиться здесь, постоять там, услышать голос, доносящийся непонятно откуда — может, из окна с цветами на подоконнике, прочесть на стене школы «Цита и Сальви — вонючки». В квартале, где булыжная мостовая еще противится асфальту, девушка негромко спрашивает подругу, высунувшуюся из окна напротив: «Дашь мне надеть свои желтые чулки?» Точно на охоте в предрассветный час — топот бегущей собаки; глаза, улыбки, обрывки приветствий — Калабрия, равнинная Апулия и, безусловно, Сицилия; многострадальная испанка, мешая итальянские и испанские слова, объясняет кому-то:

— Я не говорю по-итальянски, я говорю только по-испански, стыдно, конечно, зато моя дочь говорит по-итальянски свободно.

Когда же я теперь попаду к зубному? В лучшем случае ждать придется не меньше месяца: теперь записаться к врачу, и не только к зубному, ужасно трудно. Пытаюсь втолковать это старику.

— Что? К зубному? — кричит он. — Жаль-жаль. Приходите еще, а то мы как следует и не поговорили. Я, во всяком случае, всегда здесь в хорошую погоду.

Мне не хочется, чтобы он заметил девушку, объяснявшуюся со мной на пальцах, да он и не смотрит наверх: не поднимая головы, он поворачивается ко мне спиной и бредет, не оглядываясь, по выбеленным, точно кости, камням в сторону кустов, где лежит его одежда. Между тем заметно прибавилось собак. Действуя на нервы, они безнадзорно носятся по берегу, вбегают в воду, отряхиваются, обрызгивая с блаженной непосредственностью тех, кто рядом. Тут и сторожевые, чьи хозяева больше всего ценят в собаках злобность, и декоративные, и охотничьи, есть даже спасатель — старенький, впавший в детство сенбернар, уже не способный кого-либо спасти.