Современная швейцарская новелла - Страница 114


К оглавлению

114

В ночь с воскресенья на понедельник ударил мороз, температура сразу упала ниже нуля. Так получилось, что безмолвие надвигающейся смерти стало в Ойтеле зримым: растаявший снег на краях крыш и в желобах, вода, стекавшая из водосточных труб, — все превратилось в сосульки. Долго еще стоял автомобиль доктора на площади перед церковью. В ясном морозном воздухе ночи тлели красные угли задних фар — Турок так и оставил их светить. Как видно, ждали, что смерть наступит под утро…


Они все еще шли по дороге. Франц сказал: «Милосердный самаритянин встречается, видно, только в Новом завете». А им уж придется помирать от жажды. Девочка заплакала, но тогда Франц улыбнулся и сказал, что он ведь просто пошутил. Потом они услыхали вдали шум шаркающих ног, топот… Вот он уже за холмом, все громче, все быстрее, ботинки на шипах, бегом марш… «Солдаты! — крикнула девочка. — Солдаты!» Головы обриты наголо, запыленные лица лоснятся от пота. Ноги их, четко отбивая такт, двигались словно поршни какой-то машины, и машина эта, быстро соскользнув с вершины холма, начала петь на спуске — хрипло, глухо горланить, топая в ритм. Колонна вспоролась, поглотила детей вместе с тележкой и, пропустив их через себя, выпустила снова; вскоре песня замерла вдали, машина потопала вверх по склону холма, взяла вершину, скрылась. А потом они опять увидели на лугу крестьян, и те пили сидр, но по той стороне дороги с лаем бежала собака. «Пошли, — сказал Франц. — Знаешь, сколько нам еще идти!»

Взобравшись на холм, они обрадовались, увидев вдали башни и крыши, но тут же пришлось им разочароваться. Оказалось, что это конек крыши сарая, и колокольня возвышалась над деревней, раскинувшейся среди лугов. А тележка, которую они тащили, становилась все тяжелее и тяжелее.

Под пьяную руку отец привел пианино в полную негодность. Окровавленными пальцами он дергал и рвал струны, а молоточки с демпферами согнул и обломал. Одну струну он долго тянул, ухватив зубами; он вздрагивал, кричал, рот его был искажен. Дети в ночных рубашках стояли в дверях и смотрели… Качаясь из стороны в сторону, взмахивая руками, он пытался подняться на ноги, и было неясно, обращается он к ним или говорит сам с собой. Его охватило бешенство, сообщил он с улыбкой, бешенство на весь мир. Он швырнул клубок извивающихся струн в угол, тяжело плюхнулся на стул. Но дети все еще стояли как пригвожденные и, не отрывая взгляда, смотрели на поверженное пианино, и тогда он начал заплетающимся языком бормотать что-то о своем друге, очень близком личном друге, с которым познакомился не так давно, на военной службе. Он, этот друг, держит аукцион в Санкт-Галене. Он наверняка назначит за деревянный остов пианино высокую цену. Тут полная гарантия. Завтра же отвезем пианино на аукцион. И вдруг он прошептал четко и ясно: «Если вы хоть словечко в деревне скажете про мое бешенство, если хоть пикнете, вы меня еще узнаете! Так отлуплю, шкуру сдеру! Розгами всю задницу исполосую, задушу собственными руками! Ах вы, сученята, ах вы мои миленькие… Ну зачем, зачем мать нас бросила, померла? Ну скажите, зачем!»

Он рыдал, теребя в огромных руках оборванные демпферы, растирая их в вату. Зрачки его исчезли. Слепым белым взглядом он уставился на детей, и девочка хотела крикнуть: «Мама! Мама!», но ведь отец сказал, что мать умерла, вот на этом матрасе, который они везут по дороге. Умерла… И Франц, ее брат, тоже умер. Вскоре после путешествия с тележкой он угодил в противопожарный водоем, и ей даже не разрешили поглядеть на него, когда его вытащили из воды.

Сознание ее чуть не пробудилось, но оно бессильно было погрузиться на глубину ее снов. Там, наверху, небо вдруг просветлело, сверкнул свет, и вдали сухо раскатился первый гром. Франц шел теперь быстро. На ладонях их вздулись пузыри, они сразу наполнялись жидкостью. Матрас опрокинулся, навис над пианино, получился туннель. Крестьяне с охапками сена на вилах уже спешили к возам. Конь встал на дыбы, затрещало дерево. Кто-то что-то крикнул. Налетел ветер, жарко дохнул в лицо, травинки и обрывки бумаги закружились в воздухе, понеслись по дороге. Ветер набирал силу, пыль и песок кололи кожу, застилали глаза. Небо среди бела дня почернело. «Денежки за пианино уже потрачены! — крикнул Франц. — Старикан небось уже пропил все до последнего грошика! Вот скотина! И грозу, это тоже отец нам устроил, отец небесный! — Он расхохотался. — Этот тоже хорош!»

«Да разве это гроза? Так, мелкий дождичек», — махнул он рукой. Он втащил сестру под тележку и прижал ее голову к своей груди. Сердце его так и бухало… Нет, она не боялась. Ни разу за все эти годы не овладел ею страх. То, что говорил учитель, казалось ей забавным и каким-то несерьезным — пусть его болтает. И когда он, лежа рядом с ней в постели, захлебываясь, завороженно твердил об огромной волне горячего воздуха, об автомашинах и железнодорожных вагонах, которые атомный взрыв поднимет, швырнет и расшибет о скалы Друсберга, о человеческих телах, растекающихся на мостовых как подогретое масло, когда он описывал, как вечные снега на горных вершинах впервые за миллионы лет превратятся в талую воду, в реки с клубами пара, бегущие в долину, чтобы смыть с лица земли Ойтель, Виллерцель, Айнзидельн и затопить всю низменность… — она брала дрожащую руку мужа в свою, улыбаясь, вглядывалась в темноту и вспоминала тот дождь и высокую каменную ограду каторжной тюрьмы в Санкт-Якобе. Она была счастлива, позабыв и учителя, и его речь о конце света. Но никогда, ни разу за все эти годы, ей не удалось разгадать тайну, почему чувство счастья слито для нее с ливнем и оградой тюрьмы. Погибшего брата она вспоминала редко. Думать о нем было тягостно. Тогда, раньше, он был ее старшим братом, почти что взрослым. Франц умел лазать по деревьям, рассказывать притчи из Библии и так раскручивать бидон, что не проливалось ни капли молока. Франц так и остался юным, совсем мальчишкой, а она стала взрослой женщиной. Теперь он мог бы быть ее сыном. Будь у нее сын, она б окрестила его Францем. Да, она стала взрослой женщиной, и, как говорят тут, в деревне, годы ее прошли, а он, Франц, так и остался мальчишкой, тем самым мальчишкой, что мягкими влажными губами коснулся тогда ее лба, а потом пролез под тележкой, крикнул: «Эй, глянь-ка, Труди! Гляди!», выбежал под проливной, так и хлещущий дождь, обернулся, помахал ей рукой, опять что-то крикнул и, засунув руки в карманы, чуть пригнувшись, побрел, покачиваясь, как баржа, по колено в воде.

114